Хроники забытых сновидений [litres] - Елена Олеговна Долгопят

Люба осторожно наклонилась и заглянула Дашке в лицо.

Серьезное. Сосредоточенное. Таинственное. Не от слова «тайна», от слова «таинство».

Дашка не почувствовала ее взгляда, впрочем, короткого.

Люба поспешила выпрямиться. Ей показалось, она сделала что-то предосудительное, немыслимое, неприличное. Нельзя вот так. Заглядывать.

Она не посмела потревожить Дашку, сказать: привет, не спи, выходим, наша станция. Не посмела, как будто боялась себя выдать, боялась, что Дашка увидит ее и догадается о вторжении, о незаконном вторжении, как говорят в американских детективах.

Поезд остановился, двери открылись, Дашка переступила черную щель между вагоном и платформой. На лестнице вновь читала. Подъем долгий на «Краснопресненской».

У метро Люба задержалась, закурила. Не спешила. Пусть Дашка откроет все двери, пусть вскипятит чайник. Зашуршал дождь. Поплыли над толпой зонты. Люба стояла под деревом, курила.

Она расписалась в амбарной книге, обозначила время прихода. Поднялась в лифте с зеркальной, увеличивающей пространство стеной.

Первый этаж, затем сразу четвертый. На втором и третьем располагались другие организации, с отдельным входом, и лифт пропускал эти этажи. Поднимался он медленно и бесшумно, и казалось, что он не движется.

Четвертый этаж, полутемное фойе с фотопортретами давно почивших актеров и актрис, прокуренная лестница, коридор за обитой дерматином дверью. Светильники под низким потолком. Как будто отсек подводной лодки, так думалось, хотя никогда она в подводной лодке не бывала.

За окном дождь. Чайника нет. Наверное, Дашка наливает в него воду (слышно, как шумит кран в туалете в торце коридора). На Дашкином столе лежит ее книга, окропленная дождем.

Не заглянула. Не посмела.

2000. Зима

Ты мне объяснишь, что со мной происходит. Я бы к незнакомому не пошла, еще упрячут. Тебе я верю. Ты же врач. Был. И хорошо, что в прошлом. В прошедшем времени. Но ты же помнишь, как там и что, и специфика как раз твоя. Это у меня давно. Со школы. Или всегда. В детстве я думала, так у всех. Я очень удивилась, когда узнала, что не у всех. Не испугалась. Решила, что я особенная. Что это дар. Связан со смертью. Временная короткая смерть. Без обмороков и падений. Микросекунда. Тебя выключают и тут же включают. Но ты не сразу включаешься. Требуется время осознать, кто ты, где и зачем. Микросекунда. Смотришь на собственную руку, как на чужую. Даже слова такого не помнишь – «рука». Но почти сразу вспоминаешь.

Но был случай. Я тебе расскажу. Еще по пиву? Да? Закуривай.

В начале этого года.

Хотя нет, это неправильно. Ты не поймешь, если я тебе время скажу и место. Никаких координат. Ни единой точки опоры. Понимаешь?

Представь, ты видишь себя. Нет, не себя. Видишь комнату. Вдруг. Это всегда вдруг.

Ты (ты – кто?) стоишь в этой комнате. В ней очень душно. Затхлый, застоявшийся воздух. Наводит на мысль о склепе. Удивительно, что слова и значения слов, они при тебе. Но вспомнить комнату ты (кто?) не можешь.

Полированный стол посерел от пыли. Такая давность, полированный стол. Сейчас таких не делают. Ты знаешь, помнишь про стол. Про время. Но только не про себя.

Часы на книжной полке. Круглый циферблат. Девять часов. Утра? Вечера? Круг замкнут.

Окна занавешены. Темные глухие портьеры.

Я. Нет, никакого я еще нет. Меня еще нет. И мир еще не создан. Еще не весь. Ты. Ты ходишь. Ты смотришь. Ты смотришь на свои ноги. Ты в ботинках. Зачем ты не сняла ботинки? На них проступают соляные разводы. Зима? Там, за окном, – зима? Отчего-то страшно заглянуть за портьеру (а вдруг за ней зрительный зал и множество глаз смотрят на тебя из темноты?). Ты решаешься и осторожно выглядываешь в щель. Бог мой (создай меня поскорее), как высоко! Над городом. Что там? Огни, сумерки. Утро или вечер? То и другое? Их еще не отделили друг от друга. Утро и вечер – сиамские близнецы.

Ты отступаешь от окна. Стеллаж с книгами. Диккенс. Собрание сочинений.

Фотография на стене. В пыльной рамке за пыльным стеклом. Женщина в маленькой шляпке. Похожа на «Незнакомку» Крамского. Почему ты помнишь «Незнакомку»? Почему ты помнишь Крамского? Почему они уже есть, а тебя все еще нет?

Диван. На нем – обувная коробка. Ты снимаешь крышку. Письма. Ты вынимаешь из конверта пожелтелый лист. Встаешь под люстру.

«Здравствуй, Валечка, я оторвала листок календаря, а за ним открылся новый листок, новый день, и начался он стихами на новом листке, вот такими: в глазах твоих небесный свет. Это в твоих глазах, доченька, небесный свет. Я поплакала и написала тебе, чтобы меньше скучать. Сейчас пойду за водой, принесу ледяной и поставлю на лавку у двери».

Ты берешь конверт. Письмо отправлено в Москву из Вышнего Волочка. Почтовый штемпель. Год 1940‑й. Ты подходишь к зеркалу. У тебя карие глаза. Карие. Нет в них небесного света. Письмо адресовано не тебе. Ты еще не родилась в сороковом году. Ты и сейчас еще не родилась. Лицо круглое. Губы широкие, почти негритянские. Ты (кто?).

Амнезия. Сюжет, изъеденный молью.

Рюкзак на полу. Ты открываешь молнию, выуживаешь потрепанную записную книжку, она вся исписана. Имена, фамилии, номера телефонов. Все незнакомы. Ты откладываешь книжку. Забираешься в рюкзак, вскрикиваешь.

Люба замолкает. Она сидит в пивной за одним столом со старым уже человеком, бывшим психиатром, так он, во всяком случае, говорит.

Пиво, сигареты. Соленый арахис.

– Это я пальцем в иголку воткнулась. Там у меня нитки, иголка в нитках. Черт его знает, зачем я таскаю с собой нитки с иголкой. Как будто Кощей. Как будто в этой иголке моя смерть. Или жизнь.

– И ты себя вспомнила?

– Еще как. Там жила актриса, она умерла, наследники разрешили забрать архив. Они старые мои знакомые. Из прежних времен. Когда я еще не работала в музее.

– А кем ты была?

Люба щелкнула зажигалкой, полюбовалась на пламя.

Сообщения с планеты

Шестнадцать часов по местному времени. Плюс четырнадцать с половиной по Цельсию. Ветер умеренный, юго-восточный. Солнце еще не зашло.

Они называют это бабьим летом. Последнее тепло, вот почему. Баба вот-вот превратится в старую ведьму, почернеет, застынет, ее занесет снегом, который недаром зовут белым саваном. Впрочем, зовут и скатертью, но с пищей это, по-моему, никак не связано.

Еще говорят: скатертью дорога. Речь о гладкости. Да.

Я подключился к первому встречному. Первым встречным оказалась первая встречная. Зовут Ксения. Также Ксюша. Также Ксения Ивановна. Также Ксюша-хрюша. Также Ксенька. Также Милая. Также Эта Тварь. Также Я.

Слышу каждую